Германии, становящихся союзниками СССР. Западные партнеры настаивали на том, что это может произойти только после подписания с ними мирных договоров[799]. Трумэн в тот день поднял звездно-полосатый флаг над штаб-квартирой Американской контрольной комиссии в Берлине, после чего вновь занял председательское кресло. Молотов доложил о результатах заседания министров. Было определено место постоянного секретариата СМИД — Лондон. На заседаниях 21 июля центральным стал вопрос о западной границе Польши; советское предложение на этот счет Молотов передал коллегам утром. Западные партнеры были категорически против продвижения границ Польши до Западной Нейсе и обвиняли СССР в поощрении польской экспансии в Померанию, считая это польской оккупацией[800].

Рано утром 22 июля Трумэн получил полный отчет о взрыве атомной бомбы в Аламогордо. Трумэн был на подъеме, как и Черчилль. «Теперь мы можем сказать: если вы будете продолжать делать то или это, мы сможем стереть Москву, затем Сталинград, затем Киев, затем Куйбышев, Харьков, Севастополь и так далее, и так далее»[801]. Противоречия на конференции обострились, события ускорились.

Заседание началось с весьма примирительного заявления Сталина, о том, что советские войска в Австрии начали отход, чтобы пустить туда части союзников, которые уже вступали в Вену. Последовали дежурная благодарность лидеров и резкий выпад Черчилля против продвижения на запад польской границы. Трумэн поддержал премьера, и вопрос оказался в тупике. Сталин тоже решил не отступать и выстрелил по следующему вопросу, попросив предоставить слово Молотову как крупному специалисту по проблемам опеки. Он заявлял претензии СССР на участие в решении судьбы колониальных владений Италии в Африке, подмандатных территорий Лиги Наций и на Средиземном море. Сам Молотов не был сторонником такой идеи, полагая, что Советский Союз не должен уподобляться колониальным империям. Но идея нравилась Сталину, который не терял надежду получить для Москвы порт на южном берегу, поэтому пришлось стать крупным специалистом. В Потсдаме согласятся рассмотреть вопрос о колониях Италии в связи с подготовкой с ней мирного договора. И вновь Сталин просит предоставить слово своему заместителю, который представил документ с советской позицией по Турции:

— Заключение союзного договора означает, что мы должны совместно защищать наши границы. Однако в некоторых частях мы считаем границу между СССР и Турцией несправедливой. Действительно, в 1921 году от Советской Армении и Советской Грузии Турцией была отторгнута территория областей Карса, Артвина, Ардогана. Второй важный вопрос, который мы должны урегулировать, — это вопрос о Черноморских проливах. Мы неоднократно заявляли нашим союзникам, что мы не можем считать правильной конвенцию, заключенную в Монтрё. По этой конвенции права Советского Союза в Черноморских проливах такие же, как права японского императора.

— Речь идет о русской базе в проливах, а также о том, что никто не может иметь отношение к вопросу о Дарданеллах и Босфоре и проходе через них, кроме Турции и Советского Союза, — не скрывал возмущения Черчилль. — Турция никогда не согласится на это.

Молотов напомнил, что договор 1805 года и Ункяр-Иске-лесийский договор 1833 года предусматривали именно такой режим проливов. Черчилль взял время для изучения вопроса. В завершение бурной дискуссии того дня Молотов поднял вопрос об английском лагере военнопленных бандеровцев в Италии:

— Когда советский представитель посетил этот лагерь, то там оказалось 10 тысяч украинцев, из которых английское командование составило целую дивизию. Было организовано 12 полков, в том числе полк связи и саперный батальон. Офицерский состав был назначен главным образом из бывших петлюровцев, которые раньше находились на командных постах в германской армии.

Черчилль уверил, что ни о чем подобном не слышал[802].

Утром 23 июля Молотов встретился наедине с Бирнсом, чтобы начать обсуждение репарационного вопроса. Госсекретарь предложил, чтобы «русские изымали репарации из своей зоны, так же как англичане, американцы и французы будут изымать репарации из своих зон».

— В этом случае Германия не будет рассматриваться как экономическое целое, — не согласился Молотов.

В тот день он председательствовал на формальной встрече министров и передал коллегам советские предложения по репарациям. Доложил о работе министров главам правительств, которые решили один важный вопрос: о включении в состав СССР район Кёнигсберга[803]. Так возникла Калининградская область.

24 июля советская сторона предприняла серьезный маневр: на утреннее заседание министров было приглашено польское руководство. Молотов выступил с речью:

— Советское правительство считает требование польского правительства перенести границу Польши на Одер, включая в состав Польши Штеттин, и на Западную Нейсе, справедливым и своевременным. Германия должна быть оттеснена с этих захваченных ею польских земель, и эти земли должны быть переданы Польше по справедливости[804].

Отмахиваться от требований СССР, поддержанных признанным польским правительством, западным державам становилось все труднее. Острые дискуссии в тот день вновь вызвал вопрос о допуске в ООН бывших союзников Германии. Молотов на министерской встрече настаивал на том, что «Румыния, Венгрия, Болгария и Финляндия не будут поставлены в худшее положение, чем Италия». На заседании лидеров его активно поддержал Сталин. И вновь — спор о проливах.

— Свободное плавание через Черноморские проливы должно быть утверждено и гарантировано тремя великими державами, а также другими державами, — настаивал Черчилль, поддержанный Трумэном.

— А как регулируется проход через Суэцкий канал, применяется ли к нему тот же принцип?[805] — ехидно поинтересовался Молотов.

Вопрос о Суэце был отрегулирован двусторонним англоегипетским соглашением. Становилось ясно, что по вопросу о проливах западные партнеры не собирались отступать ни на дюйм. В связи с этой дискуссией Трумэн написал в мемуарах: «Молотов много говорил в Потсдаме… Говорил, как будто он и был Российским Государством до тех пор, пока Сталин не улыбался и не говорил ему несколько слов по-русски, после чего он менял свой тон. Всегда было сложнее прийти к договоренности с Молотовым, чем со Сталиным. Если Сталин мог иногда улыбнуться и расслабиться, Молотов постоянно оказывал давление»[806]. И Трумэна обманула игра в «доброго и злого следователя».

После бурного заседания 24 июля произошел один из знаменательных эпизодов, запечатленных в исторических книгах и фильмах о войне. Трумэн поведал Сталину о взрыве устройства небывалой силы. Естественно, Молотов тоже вспоминал это событие: «Насколько я помню, после обеда, который давала американская делегация, он с секретным видом отвел нас со Сталиным в сторонку и сообщил, что у них есть такое оружие особое, которого еще никогда не было, такое сверхобычное оружие. Трудно сказать, что он думал, но мне казалось, он хотел нас ошарашить. А Сталин очень спокойно к этому отнесся. И Трумэн решил, что тот ничего не понял. Не было сказано “атомная бомба”, но мы сразу догадались, о чем идет